«Кто-то думает — я выкинул останки в реку, некоторые уверены, что их нашли»: обвиненный в убийстве Виктор Коэн — откровенно о своем сроке

Дело Виктора Коэна прогремело на Приморье, а потом на всю Россию в 2014 году, когда его задержали по подозрению в убийстве бывшей подруги Галины Колядзинской. Она пропала в 2011 году во Владивостоке, ее безуспешно искали почти 2 года, а потом следствие пришло к выводу — ее убил, расчленил и сжег останки в лесу бывший молодой человек. При этом доказать, что девушка умерла, у органов так и не вышло. Вся ее семья была уверена, что Галина жива, а Виктор невиновен. Суды и следствие длились до 2015-го, тогда же его приговорили к без малого 10 годам колонии.

Освободился Коэн в конце апреля 2024-го и сразу согласился на интервью VLADIVOSTOK1.RU: рассказать, каково это — провести значительную часть жизни за решеткой. Признаться, ожиданий от встречи у меня было много. Мы сразу условились, что не будем обсуждать детали уголовного дела и вопросы, связанные с пропажей Галины Колядзинской, но я не думала, что разговор все равно будет таким захватывающим.

Первое впечатление: сложно сказать, что молодой парень в нежно-розовой футболке, с грамотной речью всё это время был в заключении.

— Виктор, помнишь свое детство?

— Пожалуй, ничего особенного, с легкой руки моей любимой, ныне покойной бабули, я учился в 1-й гимназии. Приятная школа, с приятным коллективом. Поэтому мое детство было только отчасти коридорным и подъездным, как для всех в 90-е. В те времена, как-то особо не о чем было мечтать. Помню, в первом классе на одном из уроков школьникам нужно было рассказать, чем они хотят заниматься, — я нарисовал виноградник. Нравился мне виноград в те годы.

— Сейчас нет желания заниматься виноградом?

— Я не очень большой любитель вина или винограда, поэтому, думаю, нет. Еще учился в музыкальной школе, и в целом была близка музыкальная судьба, у нас даже был какой-то коллектив. Никогда не анализировал, честно говоря, свое детство с точки зрения того, какие у меня были мечты или желания, стремления. Единственное мое взаимодействие с полицией в школьные годы было, когда мы по глупости попались с одноклассниками с пивом. Мы гуляли прямо рядом с отделом, и нас всех забрали. Потом, конечно, отпустили без протокола, потому что, ну что с нас, со школьников, взять?

— Когда огласили приговор, хотелось что-то переиграть в жизни?

— В моем случае самая большая ошибка была — не явиться с адвокатом на допрос. Но такие мысли приходят, когда ты попадаешь в изолятор временного содержания (ИВС), потому что до этого у тебя нет времени даже вздохнуть, ты находишься в постоянном стрессе, тактика проведения оперативно-следственных мероприятий тебе не дает никакого пространства, чтобы прийти в себя и что-то осмыслить. И первая остановка, где ты можешь о чем-то подумать, — ИВС. Вот там, наверное, начинаются обещания Вселенной.

Религиозные люди в таких случаях обычно молятся, я не религиозный человек. Какие-то внутренние обещания самому себе, дескать, сейчас если всё обойдется, я больше буду ценить и свободу, и жизнь в целом, и относиться ко всему с большим вниманием, да, были.

— А что обещал?

— Более ярко, что ли, проживать свои дни. А приговор, на самом деле, эмоционально вообще очень нейтральное мероприятие, потому что, когда ты уже в подобном переплете, понимание того, что вся эта история не работает в обратную сторону, приходит намного раньше. То есть тот факт, что приговор будет обвинительный, мне было очевидно задолго до того, как его вынесли, даже задолго до первого приговора. Когда я поехал отбывать наказание, в полной мере отдавал себе отчет, что происходит, и каких-то иллюзий вообще не испытывал.

— Сохранилось это желание проживать жизнь ярче? Удалось пронести это через почти 10 лет в тюрьме?

— Удалось это пронести… это работает чуть иначе. Я называю это — 10 лет неприкладного опыта. Так вот, когда твои 10 лет состоят практически полностью из него, возникает безусловное желание занять свою жизнь чем-то более осмысленным. Поэтому, ну да, хочется сделать что-то важное.

— Что ты хотел сделать в первый день на свободе?

— На самом деле, меня спрашивали об этом не раз в блоге, который я вел из тюрьмы. Я тогда сформулировал, что освобождение — это больше мероприятие про подумать, а не про сделать. Поэтому в первый день мы с моей женой поехали на «Токаревскую кошку», взяли кофе и посидели сначала в машине, потом провел прямую трансляцию для подписчиков.

— А та поддержка, которую ты получал со всей страны, она помогала как-то не потеряться в тюрьме?

— В первую очередь, это упоминал еще кто-то из либеральной среды, — когда ты сидишь, любое внимание общества к тебе работает как бронежилет. Администрация учреждений в этом случае будет уделять повышенное внимание. Сначала у тебя могут быть какие-то более строгие условия в части надзора, но при этом, до определенной степени, тебя не дадут в обиду.

— Где было лучше отбывать срок?

— В 33-й исполнительной колонии было лучше, во всех отношениях она напоминает какой-то старый советский санаторий. В сравнении с ИК-27 в Волочанце. На тот момент в ИК-33 был начальник Ушаков, когда я пришёл туда в 2018 году. В целом очень адекватный руководитель, взвешенный, был очень яркий персонаж, потом он ушел в управление первым заместителем начальника. Думаю, моя жизнь в колонии сложилась нормально, не в значительной степени, но в том числе благодаря его взглядам на управление.

— Ты не похож на человека, который отсидел 9 лет, грамотная речь, приятный внешний вид...

— Наверное, мне это как-то удалось сохранить. Да, очень много молодых ребят, которые, находясь в местах лишения свободы, сильно проникаются тем, что сейчас называют АУЕ*, и ведут образ жизни, разговаривают и имеют ценности, соответствующие вот этой запрещенной идеологии. Я никакого отношения к этому никогда не имел, а та манера говорить действительно звучит мрачно. Возможно, это отразилось и на внешнем моем облике — удалось не быть похожим на стереотипного зэка.

— А как эту речь сохранить, когда в окружении одни АУЕ*?

— В первую очередь, мне помогло, что я вел с 2019 года блоги в Instagram**, Telegram, во «ВКонтакте». Ты общаешься с людьми, которые не имеют отношения к тюрьме, лексика формируется на этом общении, а не на каком-то тюремном. При этом в ИК-33 эта субкультурная история вообще не работает, а в 17-м отряде, где я провел значительную часть времени, нет ни одного такого представителя. Как-то так просто сложилось, что вокруг были работники столовой, с точки зрения экстремистской идеологии это не очень престижно, но при этом там очень адекватные ребята сидели.

— Как ты считаешь, может ли как-то внешний вид зависеть от наличия вины или невиновности человека?

— Очень сложно сказать, что от чего зависит. Я не могу судить о себе, только о тех, с кем сидел. К примеру, много ребят осуждены по статье о сбыте наркотиков. Так вот, они как не выглядели зэками до тюрьмы, так и не выглядят в тюрьме: современные, в широком смысле, приятные ребята. Нормальная речь, мало интегрируются в эту криминальную среду, и в целом, освобождаясь, они ведут какой-то осмысленный образ жизни. Конечно, у многих остается незакрытый гештальт по поводу легких наркоденег или часть из них имеет чрезмерно романтизированное отношение к наркотикам, и поэтому зачастую либо возвращаются по той же статье, либо возвращаются к системному употреблению наркотиков.

К тому же определить вину или невиновность сложно в тюрьме. Я отношусь объективно к тому, как судят в любой стране, и в любой стране в судебной системе есть погрешности, из-за чего в тюрьме оказывается какое-то количество невиновных. Но когда ты там, ты не ходишь с вопросом «а ты виновен?», просто есть такая, скажем, традиция, по поводу некоторых статей, например о преступлениях против половой неприкосновенности. Они что на свободе осуждаются, что в тюрьме. И когда человек попадает по такому преступлению, всем действительно очень важно выяснить, совершал ли он это на самом деле. В большей степени это, кстати, касается осужденных, которые поддерживают экстремистскую идеологию, но в целом присутствует такое коллективное порицание. По большому счёту верят объективно подтвержденным фактам и сведениям, которые он сам сообщает. Внешне я могу, скажем, понять просто по поведению, злодей он или нет, но не определить вину. И в целом судить кого-то по внешности нельзя, ведь есть такие примеры в мировой практике.

— Речь про Теда Банди?

— Да, Тед Банди. Он же был красавчиком, поэтому в целом, я думаю, что стереотипно как-то рассуждать о вещах и на основании внешности какие-то выводы делать нельзя. Скорее на основании совокупности вообще, в том числе внутренних убеждений.

— Какое сейчас отношение к тем, кто добился обвинительного приговора?

— Пока я еще сидел, меня многие об этом спрашивали. Если одной фразой ответить, то — индифферентно. Больше они у меня не вызывают эмоций. Что-то в первые, наверное, полтора года, держало меня в обиде. Пока приговор первого суда не отменил апелляционный суд и не начали повторное рассмотрение. Примерно тогда меня уже это перестало вообще интересовать. Я перестал воспринимать это лично, понял работу российской уголовной системы правоохранительных органов. Пришло осознание, что это всё-таки не что-то личное, как думалось в начале всей истории. Тогда я, конечно, негодовал и не понимал, почему я, за что, как это работает.

— А отношение к судебной системе, следствию?

— Пока я отбывал наказание, в части преступлений по составам 105 и 111-й статьям, появился суд присяжных. Очень много ребят, причем с медийным освещением как раз, добились оправдательных приговоров. Я думаю, что резонансные дела по статьям за убийство в любом случае сыграли свою в этом роль. Хочется верить, что мое уголовное дело тоже внесло маленький вклад, и я считаю эти перемены правильными. Безусловно, и система с судом присяжных работает неидеально, но тенденций к изменениям в лучшую сторону в старой форме не было.

По уголовной системе я бы, допустим, отметил статистику, которой владею. Не хочу, чтобы это звучало так, что я защитник насильников детей, но скажу объективно из того, что я знаю: сейчас 20% в колониях строгого режима сидят по статьям о половой неприкосновенности, а за убийство сидит порядка 18%. У первых огромные сроки. И если взять статистику двух- или трехлетней давности, по-моему, их на тот момент закрывали порядка 10 тысяч человек в год — это 100 тысяч человек за 10 лет. А у них сроки от 12 лет и больше. Получается, что наша уголовно-исполнительная система, которая в целом сейчас, насчитывая 430 тысяч с лишним осужденных, если я не ошибаюсь, скоро будет состоять на четверть из лиц, которых осудили за преступление против половой неприкосновенности. Я, конечно, не хочу ничего громкого заявлять, но, по-моему, есть некоторый перекос.

По моему мнению, присяжных нужно включать по большинству преступлений против половой неприкосновенности. Так условный высокопоставленный человек, в сравнении с несовершенной системой, не сможет избежать наказания. Я думаю, что 6 человек с каким-то жизненным опытом решат это вопрос качественнее одного судьи.

— Жизнь в тюрьме похожа на ту, которую нам показывают в фильмах?

— Скорее нет, у нас была тренировочная площадка, хорошо кормили, опять же в ИК-33 проводили день открытых дверей, был телевизор, настольные игры. Живут все не в отдельных камерах, где каждый сам по себе, а есть большая комната, похожая на казарму. Очень много кошек на территории тюрьмы. Хотя есть неприятная практика: иногда управление или надзорные органы какие-то начинают требовать от колонии, чтобы они уменьшили их численность, — кошки в тюрьме не положены. Но как с ними бороться? Кошек всегда очень много. Заключенных заставляли жечь их живьем (тут я резко переменилась в лице. — Прим. ред.), да, очень мрачная история.

— Прямо заставляют?

— Да, в ультимативном порядке. Лично в этом процессе участвовать не приходилось, но другие пересказывали эти указания, я записывал их на аудио, чтобы хоть как-то потом решить вопрос. Естественно, что заключенным это не надо — кошек убивать, они, наоборот, настроены на исправление, но страх перед наказанием заставляет их выполнять приказы.

— Практика зарубежных стран, где заключенным, наоборот, дают кошек в качестве питомца, прижилась бы?

— Я считаю, что это очень хорошая практика. Единственное, я, например, очень хорошо отношусь к кошкам, а есть те, кто против. Но это должно контролироваться, чтобы избегать конфликтов внутри тюрьмы. Присутствие стерилизованного животного, которое просто ведет свой кошачий образ жизни и выглядит приятно, однозначно могло бы снизить общий уровень агрессии среди заключенных.

— Ты с 2019 года активно ведешь блог, это помогло быстрее адаптироваться на свободе или какие-то изменения очень отразились на тебе?

— Знаешь, я не испытываю дискомфорта из-за изменений, но я чувствую, что в той или иной степени заимел посттравматическое расстройство. Я дезадаптирован в каких-то простых действиях. Для меня выходом из зоны комфорта было просто прийти и заказать кофе. Кофе. Первый раз я специально пошел один погулять, чтобы как-то, ну, я не знаю, спокойно себя чувствовать. В магазине первый раз мне появиться было некомфортно. Куда-то сходить прогуляться. По большей части потому, что чувствую себя рассеянным, отвык носить с собой постоянно какие-то предметы, и поэтому я вот уже успел потерять водительское удостоверение.

То есть, банально, я из машины выхожу и не привык, что у меня в карманах есть что-то. Обычно они были пустые. В отряде даже телефон я носил не в кармане, а за поясом где-нибудь.

— Было ощущение, что тебя обсуждают, когда ты идешь по улице?

— Скорее нет. На самом деле, меня на улице до сих пор узнавал только подписчик моего блога. Один раз, это был, по-моему, или первый, то ли второй день после моего освобождения, я приехал в торговый центр, и около лифта он мне: «Поздравляю!», я даже растерялся. И вот сегодня просто перед тем, как сюда зайти, двое моих знакомых меня встретили. Одному из них точно было не по себе. И вообще в целом я заметил, что когда ты вышел из тюрьмы, твое окружение будто не знают, что тебе сказать. Они думают, что нужно какое-то сочувствие тебе выразить или отметить, что им не безразлична твоя судьба. И это несколько напрягает.

— Почему?

— Когда ты постоянно находишься в условиях тюрьмы, нет ощущения, что у тебя что-то не так, ты к этому привык, это часть твоей жизни. В целом просто нарушает коммуникацию, то есть сложно общаться с человеком, если он тебя жалеет в разговоре. Тут всё просто: жив и ладно, это как бы моя такая присказка была.

— Ты сталкиваешься с хейтом в соцсетях?

— Очень с большой иронией. Дело в том, что я не могу воспринимать это лично, так же, как и сам факт уголовного преследования. Мне кажется, значительная часть негатива вызвана тем, что в какой-то момент группы в мою поддержку не стало, а впоследствии в целом этот коллектив сильно сузился. Не потому, что меньше людей стали меня поддерживать, а потому что просто некому было этим заниматься. Когда я развелся с первой женой, изначально в этой группе было больше 40 тысяч человек, а группа «Антикоэн» насчитывала меньше тысячи, потом группу в мою поддержку вовсе заблокировали.

Люди верят в то, что на виду, гуглят и находят информацию с какой-то определенной логикой, которую я не разделяю и могу аргументированно разбить. В какое-то время меня сталкерили — писали моим друзьям и родственникам с угрозами, обвинениями. Выглядело мрачно, но тогда моя чаша негативных событий была полна и как-то вообще не трогало.

— А сейчас?

— Сейчас больше тех, кто пишет какие-то слова поддержки во всех моих соцсетях. Хотя некоторым новым подписчикам режет слух ироничное название моего тюремного блога «Дневник Петуха». Я его изначально выбирал с целью не привлечь к себе каких-то экстремистов или идеологически ориентированных на криминал людей. Это всегда было просто иронией на тему тюремных идеалов. Тем не менее искусству взаимодействия с хейтерами это меня обучило в полной мере.

— О чем планируешь дальше рассказывать в соцсетях?

— Буду постепенно рассказывать о жизни в тюрьме, сделать какой-то свой персональный контент на тему моего уголовного дела. Еще раз обозначить свою позицию, отвечать на вопросы людей. Может, найду новую ветвь.

— А что-то масштабное есть в планах?

— Когда ты хочешь сделать что-то значительное, чаще всего какого-то четкого плана у тебя нет. Да и я человек опять-таки с судимостью, то есть, допустим, политическая деятельность для меня, она закрыта. Я не скажу, что я стремился, но всё же. Может, у меня получится сделать что-то значимое, может быть, нет. В любом случае, сейчас я не требую от себя лишнего. Конечно, есть идеи, которые настолько там далеки от реализации, что я просто не стану их обсуждать.

— Жизнь продолжается или только началась?

— Она и продолжается, и только началась, смотря как оценивать.

— Ты боишься каких-то вопросов со стороны незнакомцев касательно твоего уголовного дела?

— На самом деле, нет, за 10 лет уже всё проговорено было в общении с другими заключенными.

— То есть, если человек со стороны подойдет и что-то спросит, у тебя не будет состояния растерянности?

— В комментариях-то мне постоянно пишут разное, меня это не тревожит, не смущает. Я иронизирую на тему того, что по прошествии времени события обросли какими-то подробностями нереалистичными. У кого-то я останки в реку выбросил, кто-то уверенно рассказывает, что нашли какие-то останки, кто-то утверждает, что ДНК там в ванной не нашли, потому что какими-то химикатами специальными я всё залил. Куча каких-то разрозненных, вообще ничем не подтвержденных версий, которые комментаторы пишут, ну прямо с большой уверенностью, убежденностью буквально.

Они готовы отстаивать свою позицию, хотя она не основана на фактах. Есть, безусловно, те, кто хотя бы, скажем, основывается на каких-то доступных сведениях, да, и нужно отдать должное, они хотя бы изучают какие-то выводы. По моему мнению, они совершенно безосновательны даже с точки зрения логики. Я могу обсуждать обвинения меня в убийстве бесконечно. На улице, конечно, я не стану вступать в какие-то дискуссии по этому поводу. Да и в целом участвовать в каких-то конфликтах мне неинтересно, а провокационные вопросы однозначно перерастут в конфликт.

— Если бы твое дело не было таким медийным, как бы всё сложилось?

— Скорее всего, я освободился бы досрочно. Я видел человека, который действительно совершил преступление, очень похожее на то, которое инкриминируют мне, но он признаёт свою вину, у него абсолютно не медийное дело. Его срок закончился на половине примерно — ушел на принудительные работы. У него в этом плане всё складывалось намного лучше. Меня принципиально держали до конца. Но без своей невольной популярности в тюрьме я бы меньше для себя какого-то морального профита извлек.

* Экстремистская организация, деятельность запрещена на территории РФ.
** Экстремистская организация, деятельность запрещена на территории РФ.